— Ксения, какое ваше первое детское воспоминание?

— Я очень плохо помню свое детство. Наверное, потому, что его нельзя назвать счастливым. Всплывают лишь разрозненные картинки. Например, помню, как отчаянно страдала в Брянске (до четырех лет Ксюшу воспитывали бабушка и дедушка, родители Людмилы Нарусовой, жившие в Брянске. — Прим. «ТН»). Помню, мы с папой идем на берег Десны выбрасывать мою соску. Мы засунули в нее камешек и бросили с высокого обрыва. Я тогда горько плакала, не хотела с ней расставаться. Радостных детских воспоминаний слишком мало. Мне было очень одиноко. Не люблю я свое детство­.

— Неужели совсем не было счастливых моментов­?

— Помню, во дворе стояли качели и папа иногда меня на них качал. Помню, на даче все вместе сидели у костра. Папа варил плов. Он вырос в Узбекистане и умел его потрясающе готовить. Зимой он катал меня на санках. А еще читал книги на ночь, почему-то в памяти всплывает Джанни Родари. У нас дома была большая библиотека. Отец увлекался философией и, когда я стала постарше, любил рассказывать мне о Платоне, о французских просветителях, о политике Сталина в годы Второй мировой войны или, к примеру, мог помечтать, какой бы стала наша страна, если бы у декабристов все получилось в 1825 году на Сенатской. Слушать отца было безумно интересно: он был потрясающим рассказчиком, очень эрудированным человеком. Но больше всего я ценила в нем то, что при любых обстоятельствах он относился ко мне как к личности. Мне кажется, самое отвратительное для детей — это когда родители начинают с ними сюсюкать, зачем-то фальшивят, занимают позицию человека старшего, а значит, более умного и сильного по отношению к слабому и глупому. Ребенок обязательно почувствует, что с ним разговаривают свысока, и такой подход непременно вызовет отторжение. Отец никогда так не делал. Он общался со мной как со взрослым человеком. Это крайне редкое качество для родителей. Вообще, папа ко всем людям, не только ко мне, относился с уважением. Видимо, он так высоко ценил личность в абсолютно любом человеке, что для него не было ни возрастной, ни социальной разницы — с подростком, с ребенком, со стариком он всегда говорил на равных.

Для меня папа был святым, но, к сожалению, у него была куча дел и слишком мало времени оставалось на меня. Он редко бывал дома, и в основном мною занималась мама — а уж с ней-то о демократичных формах общения можно было забыть. Постоянный прессинг, наставления, нравоучения и запреты — вот ее методы воспитания. У нее была своя «сталинская машина репрессий», которая хаотично била меня по разным уязвимым точкам. Характер у меня непростой, поэтому с мамой я находилась в непрерывных боевых действиях. Я не шучу, это была самая настоящая и очень напряженная война. Все детство я чувствовала себя как на передовой. Папа сердился, ругал меня за стычки и ссоры с мамой, даже наказывал, но он был так далек от моих реальных проблем. У него было столько дел, что он действительно искренне не знал, каково мне тогда приходилось.

— Неужели среди взрослых не было того, кому вы могли полностью доверить свои детские тревоги и страхи, посоветоваться, поговорить по душам?

— У меня всегда было очень много друзей в школе, но дома я жила обособ­ленно. Наверное, из взрослых я дружила только со своей крестной, тетей Наташей Каретниковой. Она была маминой подругой, вместе они преподавали на кафедре в Институте культуры. Я часто оставалась ночевать у нее. Тетя Наташа была женщиной очень интеллигентной, она давала мне мудрые житейские советы. Хорошо помню, как в 13 лет я чуть не умерла от стыда, когда прочла в какой-то желтой газете статью с заголовком: «Ксения Собчак хочет стать валютной проституткой». Мне казалось, это конец. Никак не получалось взять в толк, как в газете могли так наврать. Я же не понимала, что вообще была ни при чем, что статья направлена против отца, а меня туда приплели для красного словца. Не помню, чтобы кто-нибудь из взрослых пришел ко мне тогда на помощь. Я страшно переживала, несколько дней от стыда не могла ходить в школу. А потом как-то справилась, преодолела: то, что не убивает нас, делает сильнее.

В детстве я ужасно завидовала Боярским, которые жили по соседству. У них была очень дружная семья и открытые двери: всегда весело, полон дом гостей-артистов, все выпивают, такой большой сабантуй каждый день. Я все время думала: ну почему у нас дома не так? Нет, к нам тоже приходили артисты. Родители дружили с Ростроповичами и Спиваковыми, с Даниилом Граниным... Но о чем я тогда могла поговорить с ними? В основном в нашу питерскую квартиру наведывалась про­­­фессура, хотя чаще родители сами уезжали из дома, оставляя меня одну. Вот вам любопытно, почему я не люблю вспоминать детство. А за что его любить, когда все оно прошло в слезах, истериках и диких скандалах с мамой? Короче, в детстве мне хотелось одного — поскорее вырасти и уйти из дома.

— Людмила Нарусова как-то публично покаялась и попросила прощения за то, что они с Анатолием Александровичем украли ваше детство. Вы простили родителей?

— Пожалуй, да. Трудно сказать. Обида, наверное, и сейчас еще осталась. Маленькая, но она есть. Я работаю над этим. Может быть, к старости эта обида рассосется полностью.

— А кем вы себя воображали в детстве?

— Я хотела быть принцессой в пышном платье и с короной. Вообще, я всегда мечтала о славе, известности, хотела стать артисткой и даже в театральный рвалась поступать, но родители не одоб­рили. Даже не то чтобы не одобрили: перспектива артистки была настолько невозможной в нашей семье, что и не обсуждалась. Они сказали, что нужно получить приличное образование, и МГИМО, в котором я в итоге отучилась, стал таким компромиссным вариантом, устроившим всех. Папа мечтал, чтобы я пошла на юрфак, а мне туда как раз ужасно не хотелось. Сегодня я думаю, что папа был прав. Во всяком случае, сейчас мне бы юридическое образование очень пригодилось в моей борьбе.

— Ксения, вы — женщина сильная, вы — борец, а теперь еще и революционер. Никогда не возникало у вас желания отомстить за отца? Ведь наверняка вы не только знаете фамилии тех, кто участвовал в травле Анатолия Собчака, но даже и знакомы с некоторыми?

— Нет, у меня не возникало таких желаний. Папу все равно не вернуть, так что все это бессмысленно. И вообще, я считаю, что мстить — это самое глупое, что можно делать в своей жизни. Пускай травля отца остается на совести тех людей. Жизнь кого-то из них уже наказала, а кого-то еще накажет. Это их путь, а моя задача — радоваться тому, что мне подарил отец. Каждый несет ответственность только за свои собственные поступки. А мстить, не забывать и не прощать — это значит в первую очередь разрушать самого себя. Жизнь рассудит всех — правых и виноватых, а ты должен быть сосредоточен на других вещах. На том, что ты лично можешь дать этому миру, что ты можешь привнести в него нового, созидательного, хорошего.

Вот, к примеру, есть у моего ресторана на Тверском бульваре конкурент на соседней улице. И я могла бы ходить и кричать о том, как этот ресторан отвратителен, как у них там плохо, официанты берут взятки, а на кухне воруют. Но есть ведь и другой способ конкурентной борьбы — бросить свои силы на то, чтобы в моем ресторане все было прекрасно: чистые скатерти, услужливые официанты, хорошая атмосфера. Если ты будешь работать в этом направлении, то через какое-то время тебе уже не надо будет доказывать, что ты — д’Артаньян, а те — идиоты. Награда всегда найдет героя. И надо думать лишь о том, что хорошего можешь сделать лично ты.

— Это звучит, конечно, благородно, но что все-таки делать, если тебя ударили по правой щеке?

— Здесь я разделяю буддийскую традицию, которая учит: если тебя ударили, задумайся, почему это с тобой произошло. Нет, подставлять левую щеку я не стану, постараюсь уйти от насилия, но одновременно задам себе вопрос: «Что же я сделала неправильно, из-за чего оказалась в положении, когда меня ударили?» Я абсолютно убеждена, что в жизни нет таких ситуаций, в которые мы попадаем случайно. Об этом, кстати, много писал Карл Юнг. У него есть большая книга на заданную тему, в ней он исследовал людей, которые попадали в автомобильные катастрофы. И Юнг сделал потрясающие выводы о том, что у всех них были определенные психологические проекции, глубинные проблемы, которые, как следствие, приводили их к трагедии. Нельзя сказать, что люди были сами виноваты, это слишком грубо. В чем может быть виноват человек, угодивший в аварию? Но странность в том, что если ты находишься с самим собой не в ладу, если ты неправильно настроен, то жизнь будет подкидывать тебе драматические или даже трагические ситуации, пока ты не исправишься. То есть если на тебя напали бандиты, то первой твоей мыслью должен стать вопрос: «Что я делаю не так?» Бандиты сами по себе вообще ни при чем — они всего лишь проводники какой-то глобальной идеи, которую до тебя пытаются донести.

— Вы верите в судьбу? В то, что будущее наше предначертано и некоторым избранным дано его предсказывать?

— Я верю в экстрасенсорные способности некоторых людей. Ведь уже доказано существование ауры, энергетического тела, помимо физического. Это то, с чем работает нетрадиционная медицина, гомеопатия. Но вот в конкретные предсказания я не верю. Не верю в то, что все в наших судьбах предрешено и картина моей будущей жизни уже нарисована. Мне кажется, судьба развивается согласно определенному алгоритму. Есть какие-то узловые точки, когда ты принимаешь важное решение и тем самым меняешь свою жизнь. В зависимости от того, какое действие ты совершишь на развилке, так и будет складываться твоя судьба. Но и дальше все опять не предопределено, потому что снова будет очередная развилка, на которой ты все сможешь поменять, развернуть в противоположную сторону, а можешь ничего не трогать. У каждого конкретного события есть своя судьба. И жизнь каждый раз посылает тебе шанс, дает возможность свернуть на перекрестке направо или налево. Все в твоих руках. Любой человек в силах изменить картину своего будущего. Но как ты этим шансом воспользуешься, как будешь решать сложные моральные вопросы. А на таких развилках всегда ставятся очень сложные задачи.

— Вы довольны тем, куда поворачиваете на своих перекрестках?

— Иногда да, иногда нет.

— Недавно один журнал подсчитал ваш годовой доход — он составляет $2,4 млн, вы занимаете седьмую строчку в списке 50 самых богатых отечественных звезд. Куда вам столько денег?

— Знаете, поначалу меня ужасно злило определение «Ксения Собчак — светская львица», потому что оно не имело ко мне никакого отношения. Светская львица — это девушка без образования и профессии, которая порхает с вечеринки на вечеринку. А я работаю с 20 лет, не было ни дня, чтобы я сидела без дела! Я профессиональная телеведущая и журналист, у меня отличное образование. Да, я умело эксплуатировала образ светской львицы, но по сути ею никогда не была — все время работала. Более того, я всегда с диким презрением относилась к девушкам, которые не сами зарабатывают себе квартиры, машины, драгоценности, а рассчитывают лишь на чью-то милость, на дорогие подарки. Таких девушек я высмеивала в своих книжках, и сама никогда не жила, как они, с большим скепсисом относясь к их страсти заниматься самоукрашательством. По­­этому и к своим деньгам, заработанным, а не полученным в подарок, отношусь вполне по-деловому. Вкладываю их в бизнес — в свой ресторан, в арендный бизнес. Деньги должны работать. И они работают. На себя, конечно, тоже трачу: таунхаус купила, начала делать в нем ремонт. Но сейчас работы по обустройству моего гнездышка временно приостановлены, так как те деньги, которые у меня изъяли при обыске, были отложены как раз на ремонт.

— Вы беретесь за десятки дел одновременно: радио, телевидение, книги, реклама, корпоративы. Не каждому мужчине под силу подобная нагрузка. Зачем вам все это? Ради славы, денег или удовольствия?

— А я как тот мужик из анекдота: «Дайте мне таблеток от жадности! Да побольше, побольше!» Не знаю, чем объяснить эту неуемность. Сидит во мне чувство постоянного внутреннего беспокойства, которое толкает браться за все сразу. Мне все время хочется сделать больше, чем это физически возможно, везде успеть, объять необъятное, хотя я понимаю головой, что это бессмысленно. Но мне надо именно так. Мне интересно не только браться за разные вещи, но обязательно преуспевать в них. Я как будто все время доказываю, что могу одновременно делать массу вещей, причем хорошо делать, качественно. Мне надо быть эдакой супервумен. Кто-то ведет одну телепрограмму или одно радиошоу, и ему этого выше крыши: он и так устает — все свободное время проводит в подготовке к следующему выпуску. А мне чего-то одного слишком мало.

Конечно, я пыталась разобраться в себе, найти причины этого внутреннего беспокойства. Пожалуй, все тянется из детства, тогда внутренняя планка была поднята чрезвычайно высоко. Появились установки, что я не имею права опозорить фамилию и семью, я во всем должна быть лучшей, должна быть на голову выше всех окружающих. Поэтому и в школе я всегда хорошо училась, тройку получить было до безобразия стыдно.

— Вы были хорошей дочкой? Радовали отца?

— Радовала редко, разве что оценками. Я была очень непослушной, капризной, упрямой. Росла обособленным ребенком, для которого главное — чтобы его не трогали. Это тоже просто объяснить: я была катастрофически обделена вниманием, лишена драгоценного общения с родителями. Думаю, что я была плохой дочкой, хотя, может быть, папа сказал бы сейчас по-другому.

— Что бы из сегодняшней вашей деятельности Анатолий Собчак не одобрил?

— Наверное, «Дом-2» не одобрил бы. Маме мое участие в этом телепроекте тоже не нравилось, но она мирилась с ним, воспринимая его просто как очередной заработок. А вот отец к деньгам всегда был равнодушен, поэтому его вряд ли устроило бы объяснение, что для меня «Дом-2» всего лишь бизнес. Он бы такого оправдания точно не принял. Но теперь история с «Домом-2» закрыта, по их мнению. Так что уже ничего неодобрительного в моей деятельности и не осталось.

— Почему каждый ваш поступок сопровождается скандалом? Вы намеренно эпатируете публику?

— А я не знаю, почему человек, который говорит то, что думает, в нашей стране изначально считается скандальным. На самом-то деле я ведь не делаю ничего шокирующего. Мне кажется, что и говорю я вполне понятные, логичные и трезвые вещи. В целом это же просто ощущение внутренней свободы, которое мне привили с детства.

— Ощущение внутренней свободы привело вас к тому, что у вас этим летом не осталось ни одного телепроекта. Обидно?

— Обидно, потому что незаслуженно, потому что никак не связано с моей профессиональной деятельностью, а связано с моими политическими взглядами. Но я стараюсь относиться к этому философски. Верю, что все в жизни происходит к лучшему, что эта история закалит меня, сделает еще сильнее и я добьюсь в итоге своего.

— Какие черты вы унаследовали от отца?

— Самой об этом судить сложно. Я могу лишь предположить, что это смелость, искренность, порывистость, умение и желание говорить то, что думаешь. Папа был очень вспыльчивым, он всегда остро реагировал на человеческую глупость, сразу взрывался. Я такая же — очень раздражительная, хотя моментально остываю. Вообще, по натуре я добрая, просто мне сложно удержать в себе всплеск эмоций, первую реакцию.

— А какими были отношения между родителями? Они стали для вас моделью семьи?

— Думаю, что стали, поскольку это были хорошие, близкие, душевные и по-настоящему партнерские отношения. Родители прожили 25 лет вместе — огромный срок. И все это время мама и папа между собой очень тепло общались. Нет, скандалы и размолвки, конечно, случались, но все они были скорее какими-то трогательными. В детстве я никогда с ужасом не думала о том, что родители могут развестись. И даже если мама била вазы — бывало и такое, — то я понимала, что это театральное представление, совершенно не верила в мамину серьезность и за родителей была спокойна. Так что с моделью семьи у меня все в порядке. Другое дело, что интересных, масштабных личностей, таких, как папа, очень мало. Может, повезет встретить двоих или троих за всю жизнь. А уж связать с таким жизнь — вообще сказочная удача.

— Вы с мамой часто вспоминаете отца?

— Редко. Это слишком больная тема. Когда мне бывает особенно трудно, иногда в мыслях я с ним разговариваю.

— Если бы можно было вернуться в прошлое, что бы вы сделали не так?

— Я бы больше времени проводила с отцом, больше бы с ним разговаривала. Он-то очень многое хотел мне рассказать, делился со мной знаниями, своим видением истории от татаро-монгольского ига до Наполеона. А мне, к сожалению, тогда это все было совсем неинтересно: я еще просто не доросла. В 16 лет меня больше волновали мальчики, школьные интриги, почему Антон мне не позвонил, и почему мы не пошли в кафе с Зиной. Сейчас ужасно обидно из-за того, что я не пользовалась тем временем, как могла бы, не пыталась понять отца, стать ему ближе. Теперь вот и меня волнуют темы, которые папа так часто поднимал в беседах. Но поговорить уже не с кем. И это самая большая моя боль.